Прежде всего наше храмовое богослужение. В нем многое наводит на мысль, что здесь неотложна серьезная реформа. В богослужении со всею наглядной простотой и конкретностью выступает то несомненное требование, чтобы часы молитвы были по возможности часами наибольшей близости ко Христу, живого общения с Ним. Каждый, молившийся в храме знает, что в богослужении нашем есть множество самых глубоких религиозных моментов, захватывающих властно душу верующих и зовущих их ко Христу. Мне кажется, что во многих случаях мы вправе гордиться своими богослужебными чинами, упиваться красотою нашего богослужения. И при всем том далеко не все его принципы отвечают основам православного самосознания.
Первая и основная преграда на пути верующего сердца к своему Спасителю в нашем богослужебном быту является довольно ярко выраженная в нем клерикальная тенденция. Идеал храмового христианского богослужения - участие в нем всех, участие живое, активное, детски-дерзновенное в отношении Отца-Бога. Христианский священник не есть жрец в языческом смысле слова, но причастник вечного первосвященства Христа, как причастниками этого первосвященства являются и все члены церкви. В абсолютном смысле слова священник у всех один - Иисус Христос. Он однажды вошел во святое святых-небо и открыл всем доступ к Отцу. В мгновение Его крестной смерти раздралась завеса, отделяющая небо от земли, и мы все имеем дерзновение непосредственно обращаться с молитвой к Богу Отцу через Господа Иисуса¹. Иерархическое священнослужение в церкви и есть прежде всего служение в ней, а не господствование над наследствием Божиим. Совершители таин Божиих у нас православных внутренно неотделимы от всей церкви, и это в равной мере и завет древней церкви, и требование нашего богослужебного чина. У нас имеется целый ряд молений, читаемых тайно. Меня теперь не интересует вопрос, когда их начали читать тайно, но важно то, что эти молитвы прежде читались и должны читаться вслух вей церкви, как и приносятся молитвы вообще от лица всей церкви, а не одного предстоятеля. Особенно это надо сказать относительно молитв евхаристического канона. Молитвы этого канона являются и всегда были центром нашего богослужения, его душою. В этих молитвах Богу Отцу ради Господа Иисуса воздается благодарение нашего сердца, выражается наша детская любовь. Разнообразие и полнота этих молитв в чинах древних литургий вполне понятны, так как, повторяю, это центр литургии. И что же: не только у нас сократили эти молитвы до чрезвычайности, узаконив чин литургии, известный под именем чина Иоанна Златоуста, но даже и этот сокращенный чин еще сделали тайным для верных в церкви. И когда говорят, что это сделано «по снисхождению к немощам верующих», то стыдно и больно слушать. Во первых, никакого сокращения нет. Ведь обязаны же эти молитвы читать священники и, конечно, с тем большим вниманием и сердечным подъемом, что он один является нравственно-ответственным за достоинство церковной молитвы. Почему же в таком случае вместо слов этой молитвы верующим предлагается растянутое повторение отрывочных фраз? Очевидно, здесь дело не в сокращении. Да и говорить о таком сокращении почти кощунственно, так как это голос нашей любви и благодарности Богу за спасение во Христе, и вообще такое объяснение совершенно неосновательно: можно бы без ущерба для молитвенного подъема сократить очень многое второстепенное в богослужебных чинах, в том числе и в чине литургии. Почему же случилось так, что везде «преизлиха» умножаются моления без нужды и без конца, повторяется одно и то же не раз, а главное и существенное калечится? Надо быть слепым, чтобы не видеть здесь иной цели и другого мотива. Некогда Гуситы боролись за право мирянам причащаться под обоими видами, но иерархия западно-католической церкви стойко отстаивала свое исключительное право на это. И победила. Но это - горестная победа. У нас не нарушены права верующих в этом отношении, но все-таки и у нас миряне незаконно отдалены от Христа в литургическом чине. Без участия всей церкви в молитвах евхаристического канона нет литургии, как подлинно общего дела, потому что верующие не участвуют сознательно в благодарении Бога. Поэтому безжизненно и холодно у нас за литургией. Этому содействуют и глухие иконостасы, отделяющие верных от престола и Христа на нем возлетающего. Во имя чего это делается в нашей церкви? Ответ очень тяжел, так как и здесь на лицо клерикальная тенденция. Если говорят, что здесь имеется в виду мистическая таинственность, то во-первых, у православного пастыря не может быть профессиональных тайн от верных в церкви, а во-вторых, древний христианский мир не знал такой таинственности. Мало того, ошибочность подобного объяснения ясно и теперь выступает: почему врата открыты при чине архиерейской литургии? Ради богослужебной торжественности? Стыдно сказать это даже присяжным защитникам всего нашего церковного быта. Не таинственная отдаленность Христа в Его церкви нужна, но возможная близость Его к нам, ко всем без различия. Древние агапы предполагали самое близкое участие всех верующих в Евангелие посреди церкви верных. И если тактическая мудрость побудила выделить алтарь, то во-первых, это все же дело позднейшее; а главное, это выделение не должно переступать психологических границ в сторону отчужденности церкви от Агнца на Престоле. Евхаристия раньше служила и всегда должна служить самым интимным моментом общения в церкви друг с другом. И вообще, наши иконостасы тягостно влияют на самый дух молитвы в церкви, одинаково удручая и предстоятеля и молящихся. Мне лично ни один пастырь со скорбью говорил, что он страдает душою преподавая мир верным, обращаясь к народу и видя перед собою глухую или узорчатую стенку. Известен мне также факт благословения одним уже усопшим архипастырем на западе России совершать литургию при открытых царских вратах. Но здесь мало единичных настроений, но желательно изменение общецерковной практики.
Я остановился сравнительно подробно на одном лишь примере, хотя и наиболее ярком. Но можно и более обще сказать, что в нашем богослужении замечаются существенные дефекты. Например, представляется очень недостаточным время, уделяемое у нас чтению Евангелия и вообще новозаветного Писания. Едва ли и это можно объяснить "недостатком времени". Ведь псалтирь перечитывается много раз, и чтение ее занимает очень много времени. Разные тропари, кондаки, икосы и т. д. берут часы в круге суточного богослужения, а все это, как ни как, дело человеческого творчества в церкви, хотя и законного и достойного. Почему же слову Христа и Его Апостолов так мало уделяется внимания, да еще у нас в России, где всегда было громадное большинство неграмотного населения, не умеющего даже дома почитать Евангелие? И этого мало. Если пересмотреть все церковные молитвы, то и в них нетрудно отметить известную односторонность в сторону если не забвения, то отделения Христа в церковном сознании. Здесь даже культ святых, сам по себе трогательно ценный и важный, заставляет порою подумать с некоторой грустью о забытости в церкви ее единого Главы и Его учения (ведь в круге суточного богослужения Евангелие однажды лишь читается).
Наконец, нельзя ещё не упомянуть о ненужности непонятного языка в богослужебных чинах. Этот вопрос уже всесторонне освещен в печати. Назову здесь новейшую статью прот. С. И. Остроумова. Никаких буквально данных в пользу сохранения теперешнего языка богослужения нельзя привести, если не считать очень туманных речей о мистичности и особой эстетичности славянского языка. Что касается эстетики, то здесь вкусы очень различны, а привычки случайны. Мистика же не в бессмыслице читаемого, но в обрядах и символах. Когда святые Кирилл и Мефодий переводили богослужения на славянский язык, то они имели в виду сделать понятными церковные молитвословия верующим, а не оставлять их сознание в темноте непонимания.
Итак, реформа богослужения необходима в направлении приближения Христа к сознанию верующих и восстановления прав мирян на сыновнюю близость к своему Спасителю в храме. Истинное уважение к иерархическому достоинству пастырей никак не может основываться на обездолении верных в церкви Христовой, но напротив, на ревности пастырей всех привести к возможно полному единению с Господом.

Если остановить внимание на другой стороне церковной жизни — на проповеди или учительстве от лица Церкви, то и здесь, по моему пониманію, на лицо определенные данные, говорящие о необходимости реформы в церкви. Было бы утомительно припоминать даже то, что одним мною было сказано в печати об отношении к Евангелию Христову нашего официального богословия. Я решаюсь предположить, что слушателям это более или менее известно. И в богословских трактатах, одобрявшихся русской церковной властью, и в проповедях с церковных кафедр; и в речах в законодательных палатах представители духовенства установили довольно однообразный прием при определении того, православие или нет известное понимание святоотеческого учения или даже самого Евангелия. Все, что согласовалось с действующими гражданскими законами, признавалось православным; а что не согласовалось, - неправославным пли даже сектантским. Отчасти такой упрощенный взгляд проник и в нашу так называемую символическую книгу - катехизис митрополита Филарета. В нем нашла, например, оправдание смертная казнь. Все это очень тягостно было для церковного сознания и много содействовало отпадению людей от церкви. Но сейчас я не буду об этом говорить, так так сказал достаточно в свое время. Теперь я, напротив, утверждаю, что эта сторона церковной жизни в указанном уклонении от церковного учительства не требует постановки вопроса о реформе церковного вероучения. Дело в том, что в православной церкви нет и быть не может символических книг в собственном смысле слова. Иметь такие книги - грустный удел западных исповеданий. Поэтому и катехизис митр. Филарета, изданный по высочайшему повелению, и разные книги, изданные с благословения св. Синода, и всевозможные проповеднические опыты наших архипастырей и пастырей — все это суть лишь опыты богословские, а не церковно-учительские. Здесь выступает на лицо лишь уклон церковного богословия, который говорит о человеческом предательстве или недомыслии отдельных лиц, но не о заблуждений церкви. В этом большое утешение для христианской совести.
И однако, с точки зрения постановленного критерия для оценки жизни и учения церкви, я и в церковном учительстве отличаю сторону, где настоятельно необходима церковная реформа. Не в том источник этой необходимости, что церковь неправославно учит; не в том, что она, в лице господствующего направления мысли своих представителей, изменяла нередко Евангелию. Но в том, что как будто затеряны оценки важного и второстепенного в христианском учении. В Евангелии ярко подчеркнуто, что древние иудеи заменили заповедь Божию преданием человеческим, что они оставили главное в законе, правду и милость, а все внимание сосредоточили на мелочных предписаниях обрядового обычая. Невольно является мысль, что нечто подобное должно сказать и о нашей церковной практике. У нас в учении от лица церкви на второй план отодвинуто евангельское нравственное учение, а на первый план поставлены разные предания и разные бытовые и обрядовые обычаи. Термин «обрядовые» сделался у нас обычным и всем понятным. А между тем если раскрыть буквальный смысл этого термина, то он представится почти ужасным. Это есть подмена живой правды жизни внешним поклонением Богу. Это больше, чем возвращение в подзаконный период, это очень близко граничит с идолопоклонством. Правда, можно сказать, что обрядоверие есть собственно не столько искажение учения, сколько низкая ступень церковного самосознания. Но однако, это не совсем так. Сущность дела здесь в отдалении живого Христа от сердца человека, поставление на место непосредственного сыновьего общения со Христом ряда каких-то условностей и преград, которые порою просто не дают человеку возможности близко подойти ко Христу. Это есть принципиальное смешение Божественного и человеческого. Такое смешение есть уже и в ложном направлении богословия. Но там, по крайней мере, всегда есть возможность точной проверки правильности или ошибочности понимания откровенного учения. Иное дело при смешении божественного и человеческого в области собственно церковно-учительского творчества. Здесь все выдается за откровение Духа Святого, и верующая совесть очень затуманена. Например, догматы веры и церковные каноны. И то, и другое установлено на древних соборах. Но в то время, как первые выражают собою лишь словесные формулы того, что раскрыто в Евангелии, вторые являются собственно человеческим творчеством, условным и ограниченным, как и все человеческое, зависящим очень часто от места и времени создания канонов. А между тем святость и непререкаемость их ограждается неизмеримо ревностнее, чем, например, святость и непререкаемость нагорной нагорной проповеди Христа. Нужды нет, это громадное большинство канонов забыто и не исполняется. Зато оставшейся части их усвоется чрезвычайное значение и еще большее значение придается разным обрядовым и церковно-бытовым обычаям, самое происхождение которых большею частью неизвестно. Русская история дала страшное доказательство того, как далеко может отойти Христос с Его законом от церкви при таком направлении ее учительства. Я разумею русский раскол. Люди поверили в то, что никакого отношения к христианской вере не имеет, обоготворили безразличные по существу символы. Результаты известны, взаимное озлобление царило века и обе стороны забыли главное, что молиться Богу - значит не так или иначе креститься или читать, но любить Сына Божьего Иисуса Христа. И я очень настаиваю, что здесь дело далеко не в одной некультурности и неразвитости. Главное не в этом, но в том, что вера в невидимое подменена верой в видимое, внешнее. И символы, конечно, неизбежны, но их значение настолько относительно, что если бы не было уклона в сторону обоготворения твари вместо Творца, то самая малая степень развития не помешала бы знать, и твердо знать, главное. Внешнее не противно внутреннему, и лично я скептически отношусь к чистому спиритуализму в религии, к речам о разного рода мистических углублениях, созерцании и т. д. Но символы Христа в церкви Его прежде всего сами люди, а не вещи и разные обряды, и притом эти живые символы в церкви являются и реальными причастниками плоти Христовой, это члены Его тела, это поистине дети Его и наследники в мире. Поэтому так уверенно и чисто звучат слова Его апостола - строгого 3аконника и обрядолюбца Иакова: "чистое и непорочное благочестие перед Богом и Отцом есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях и хранить себя неоскверненным от мира". Воть путь благочестія, богослужения. У нас в учительстве от имени церкви тщательно и благоговейно хранятся предания древних учителей и не учителей ее, дорожат каждой мелочью обрядового обычая, но едва ли не до конца забыли главное в законе — завет Христа о любви. И сие надлежало делать и того не оставлять. И в этом случае путь реформы в церкви есть путь прежде всего чистой евангельской проповеди о Христе и об Его учении. Когда перед древними веками стоял соблазн разрушать идолов, то мудрый епископ так говорил своей пастве: не делайте этого. Помогите мне разрушить идолов в сердцах людей, и тогда сами язычники разрушать свои капища. То же самое и в церкви. И однако, я называю это не просто очищением проповеди, но реформой церковного учительства. Это потому, что силам отдельных лиц с этой работой не справиться, как должно. Единичная проповедь не будет авторитетной и исходить она будет больше из критики существующего быта, чем из сознания великих перспектив христианского кругозора. Иное дело соборный авторитет. Со стороны собора достаточно одного твердого и уверенного заявления, что задача церкви – приводить людей ко Христу, что первая святыня церкви – Христово Евангелие, что первый завет Христа – любовь в среде людей, что вера без дел – мертва, - этого одного соборного исповедания достаточно, чтобы стало ясным для церковного сознания начало разграничения существенного и второстепенного в христианской жизни. Параллельно с этим необходима напряженная борьба церковной власти с храмовой эксплуатацией темноты народного сознания, с поощрением обрядоверия в ущерб веры Христовой. Я очень далек от мысли повторять ошибки тех мудрецов, которые утверждали в свое время, что во всем виновато духовенство. Не священники создали в церкви подмену внешним внутреннего. Исторически это объясняется влиянием на неокрепшее христианское сознание язычества, его идеологии и культа. А психологический источник обрядоверческого уклона мне представляется во всегдашнем стремлении нашей души опираться на всю пятерицу наших чувств, к чему надо прибавить и даже поставить на первое место особую наклонность и совести нашей почивать на законе, видеть меру и обладать своего рода весами для оценки своей праведности и грешности. Абсолютно высокий евангельский идеал, обращенный к свободной душе, очень легко понижался и овеществлялся, и все же на протяжении веков и само наше пастырство далеко не всегда стояло на страже главного в законе Божьем, и мне очень мало известно попыток со стороны нашего пастырства бороться с гибельным уклоном народа в обрядоверие. И напротив, история и повседневная жизнь очень много говорят о покровительстве иерархии нашей законническому и обрядовому уклону церковного сознания. К сожалению, это покровительство являлось отчасти и вынужденным в силу тяжкой связи вопроса содержания духовенства с таким или иным отношением прихода к обрядовой стороны религии и даже к народным суевериям.

Теперь обращаюсь к третьей стороне церковной жизни — к стороне организационной. Можно сказать, что это чрезвычайно важная сторона церковной жизни, потому что в самом понятии «церковь», собрание, общество — содержится, как существенный признак, организованность, устроение. Евангелие много говорит о Царстве Божьем и очень мало о церкви; апостолы гораздо меньше о Царстве Божьем и больше о церкви. Соборы и отцы церкви чрезвычайно мало говорят о Царстве Божьем и очень много о церкви. В наше время снова всё яснее и яснее выступает на первый план идея Божьего Царства. В истории идей очень много загадочного, и я не отношу себя к тем людям, которым дано прозрение в тайны истории. Но однако, христианская мысль уже имела время уяснить понятия о взаимоотношении Царства Божьего и церкви. Первое — шире второй. Оно обнимает собой всё Божественное дело, Божественное домостроительство. А церковь — это средство устроения на земле Царства Христова, член этого царства и один из путей, первый путь к нему. Евангелие возвещало Царство Божие, лишь указывая на церковь, как путь к нему. Последующие зодчие Божьего Царства естественно сосредоточили всё своё внимание на церкви, которой предстояла великая миссия продолжать в мире дело Христово — возвещение и утверждение в нём Царства Божьего. Теперь неизменно таинственными остаются его пути и будущие судьбы, и много загадочного в истории церкви. Но в то время, как Царство Божье в нашем сознании остаётся чистым идеалом, сотканным из лучей одной любви и истины Евангелия, церковь, как конкретная организация, как духовное здание, создавшееся не только Святым Духом Божьим, но и грешными человеческими руками, — церковь отразила в своей организации много земного и человеческого, притом не лучшего в человеке, но, порою, и худшего.
Очень нетрудно выразить желательную норму церковной организации. Прямой задачей её в мире является служение Божьему Царству путём создания в нашем мире и в условиях нашей действительности закваски для преобразования мировой жизни. Церковь в этом смысле есть такое общество людей прежде всего, среди которых живёт Христос, как единственный Учитель и Отец, авторитет и власть. Этим определяются отношения и внутри церкви в среде её членов, и вне, к миру вообще. Общим в этих отношениях является братство всех людей, как детей одного Отца. Внутри церкви это братство закрепляется и вдохновляется единством веры и любви ко Христу. Нравственная связь верующих всецело утверждается на этом единстве духа, когда совесть говорит, что Христос посреди нас, и жизнь пронизывается светом Христова учения: "потому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою". Внешняя связь верующих утверждается на начале пастырства в церкви. На протяжении веков это та золотая цепь преемственности, которая прежде всего другого сохранила свет Христова учения в мире. Пастыри – духовные вожди в церкви. Великое преимущество их в том, чтобы быть слугою в доме своего Господина, работать не покладая рук в деле святом. Они не отцы и не учители в церкви для своего сознания, потому что непреложно в церкви слово Христово: один у вас Учитель и один Отец. Но они отцы и учители для сознания всей Церкви верных, насколько их любовь превосходит любовь всех других, и их учение отражает как чистая капля солнце евангельской истины. Пастыри церкви могут быть для нас отцами и учителями, но не могут быть они для нас владыками и начальниками, администраторами в смысле гражданского быта. „Вы знаете, что князья народов господствуют над ними и владыки их называются благодетелями. Но вы не так." Не господствовать над наследием Божиим очень настойчиво зовут апостолы и учители церкви. Соблазн господства не тем особенно страшен, что он нарушает любящие отношения людей; но тем, что подменяется для человеческого сознания авторитет самого Христа. Рим прямолинейно пошёл по этому пути, — мы наполовину. Если для пастырства соблазн был обычный — власти и части, то для всей церкви более тонкий и глубокий: облегчить своё духовное бремя отказом от свободы и успокоить совесть, ибо в суде над человеком другой всегда снисходительнее и мягче, чем суд собственной совести. Леность духовная и духовная робость были внутренними источниками соблазна и возможности перехода пастырства в церкви во владычество в ней. Это — клерикализм, который по существу есть затемнение лика Христова в церкви. Напротив, главенство одного Христа в церкви создаст в ней подлинную соборность, участие в церковной жизни всех членов церкви, как клеточек церковного организма.
Если с точки зрения норм устроения церковной жизни посмотреть на современный быт нашей церкви, то не только со всею легкостью обнаруживается необходимость коренной реформы этого быта, но и возникает чувство тяжёлого раздумья о том, где у нас церковность в жизни и почему до такой глубины извратился самый дух церковной жизни.
Всего страшнее в современном положении в церкви то, что от неё отлетел дух Христовой любви. На вопрос, что такое церковь Христова, мы богословски легко можем ответить, но на жизненный вопрос, где церковь — ответить едва ли возможно удовлетворительно для нашей совести. О верности церкви нашей догматам веры мы говорим уверенно; но о верности её евангельским заветам мы не смеем даже заикнуться. Мы не видим в мире такой церкви, которая бы, называя Христа своим Царём и главою, организовала бы жизнь по Его заветам. Опыты отдельных братских общин, монастырских общежитий и т. п. не только представляются частными и односторонними, не обнимая собой всей полноты задач церковной жизни, но и самая выделенность подобных организаций из церкви, своего рода отречение их от мира, наглядно говорит о том, что и христианское церковное общество в его целом представляется вовсе не христианским по укладу своей жизни. Наконец, и эти "оазисы" церковной жизни далеко не воплощают в себе даже того ограниченного идеала, какой они себе ставят в своём отграничении от окружающей среды. Вина в этом случае едва ли может быть отнесена всецело на счёт этих частных церковных организаций, но должна быть скорее усвоена силе окружающего противохристианского влияния. Не только попытки отдельных лиц, но и организованных союзов оказываются в общем бессильными преобразить нашу церковную жизнь по духу заветов Христа. В переживаемые нами очень тяжёлые дни все мы не можем с особенной остротой не сознавать того горестного факта, что авторитет церковного учительства совершенно упал, голоса церкви почти не слышно, а все её члены, десятки миллионов их, не только не создали христианской атмосферы жизни в своей среде, но ничем в своём настроении по основной линии поведения не отличаются от нехристиан и нецерковных людей. Наше горе и гнетущее сознание вполне естественны и понятны, но мы по совести должны, однако, признать, что эта пассивность нашей веры, эта слабость духовного родства, это совершенное бессилие церковной организации — всё это не есть что-либо новое, принесённое ураганом революции, но всё это было и раньше, только, быть может, не так ярко выступало на фоне привычной государственной жизни. Церковь наша в нашем земном царстве не являлась самобытным царством Христовым, царством духовным, но являлась по своей организации составной частью царства этого мира. На языке теории это называлось союзом церкви и государства. На языке жизни этот самый союз обозначал, что главой церкви был человек или точнее государство, а не Господь и Его Евангелие. Сила церкви, её престиж утверждался на государственных устоях. Было наивно или преступно не только жить по заветам, скажем, нагорной беседы Христа, но даже просто исповедовать свою веру в то, что Христос учил истине. Мы, богословы, оправдывали всякое узаконенное явление государственной жизни и, как не раз мне приходилось констатировать, не было в мировой жизни такой неправды и такого греха, который бы не признавался от лица церкви согласным с Евангелием. Теперь я говорю об этом лишь как о свидетельстве того, что церковь как бы утратила свою природу духовно-благодатного царства "не от мира сего", но слилась в своей жизни и организации с чисто государственной конституцией. Начало братства не только не воплощалось в жизни церкви в мире, но ещё того более: когда это начало провозгласила внецерковная мысль, то опять-таки от лица церкви её государственные представители усердно трудились доказать крамольность лозунга братство людей, их равенство и свобода.
Результатом такого рабского положения церкви в государстве было то, что являлись чрезвычайно незначительными успехи в мире собственно христианской культуры. Христианство как бы было ограничено храмом и отчасти домашней дисциплиной. Но и последняя носила чисто внешний характер и не могла вдохновить сердца на работу Господню в мире, а храм также включил в себя немало чужеродного. Пресмыкательство церковных владык перед любой гражданской властью отразилось кощунственным обезображением богослужения, когда моления за царя были похожи больше на моления земному царю в церкви, а весь чин архиерейской литургии являлся церемонией всяческих приветствий со стороны Византийского патриарха Византийскому императору, какой чин какими-то судьбами и к нам перешёл вместе с облачением архиерея в императорский саккос и с низкими поклонами придворного этикета служащих архиерею. Если вспомнить существование в нашем храме самой интенсивной торговли, купли и продажи разных частно богослужебных чинов, молений и поминаний, если упомянуть вновь об обиде мирян в храме и внешнем величании клира, то станет несомненным, как это и естественно, что и храмовое богослужение отразило в себе очень сильно противохристианскую стихию общецерковной нашей жизни, смешение Божеского и государственного. Теперешнее роковое время лишь обнаружило со всей ужасающей определённостью недостатки нашей церковной организации и бессилие нашей церкви вне государственной поддержки. Церковь наша оказалась роковым образом связанной с государственностью и потрясение основ последней явилось тяжким испытанием и силы нашей преданности церкви. Оказалось, что была держава Российская, а в ней и при ней Русская церковь, но не было державы Христовой с укладом быта по заветам Христа.
Есть ли это вина русской церкви или даже Византийской церкви, от которой мы получили такое сложное наследие? Или же это смешение Божеского и человеческого есть не столько вина, сколько необходимая фаза церковного самоопределения? Мне кажется, что я могу не отвечать на этот очень трудный вопрос в настоящий раз, потому что такой или иной ответ на него не имеет существенного влияния на решение вопроса о необходимости и направлении церковной реформы рассматриваемой стороны жизни церкви. Так или иначе объяснить наше церковное горе, но одинаково несомненно, что пришёл час необходимости коренной реформы организации церковного быта в направлении разграничения сфер жизни собственно церковной и государственной.
И в этом случае, по моему убеждению, церковная реформа должна сводиться прежде всего к отделению церкви от государства. Я хорошо сознаю, что для церковного сознания этот термин неотделим от признака враждебности к церкви со стороны тех политических групп, которые выдвигают в своей программе лозунг отделения церкви от государства. Но такое совпадение чисто случайное. Для нового демократического государства церковная организация представляется опасной своей связью с реакционным направлением государственной политики, как, например, это было отчасти во Франции, может быть будет и у нас в России. Но для церковного сознания вовсе безразлична та или иная форма государственного устройства, а если я говорю о принципе отделения Церкви от государства, то лишь исходя из природ царств Христова и государственно-человеческого. Правда, и церковь и государство русские составляют в большинстве одни и те же лица. Но сама организация и цели этих союзов настолько различны и самобытны, что говорить об их союзе значило бы всегда и неизбежно вносить вовсе чуждое начало в область либо церковной, либо государственной жизни. Византия не только явила в истории яркий пример союза церкви с государством, но и передала нам это наследие, которое бесконечно гибельно повлияло на религиозную жизнь народа, но которое и до сих пор считается нередко великим благом для церкви. Если взвесить в настоящую минуту то несомненно отрицательное, что вносил в жизнь церкви её союз с государством, и то положительное, что давало церкви государственное покровительство, то, мне думается, едва ли у кого-либо найдутся весы, на которых бы вторая чашка перетянула первую. Правда, я говорю о настоящем моменте, о наших днях, не касаясь вопроса о сложности предшествующих церковно-государственных отношений. Государство давало церкви в недавнем прошлом, во-первых, гонения внешней власти на иноверцев-сектантов и старообрядцев, во-вторых, скудный бюджет на поддержание церковных учреждений и в-третьих, — преимущества государственной службы, когда духовенство считалось в разряде государственных чиновников с чинами, титулами, орденами и т.д. Взамен этого церковь оказывалась в положении одного из государственных ведомств, духовенство приходское было завалено чисто гражданско-полицейскими обязанностями, а высшее духовенство стояло на страже государственных интересов, что сопровождалось прямою изменой заветам церковного учительства и самого Христа. Последнее так ужасно и преступно, что все царства этого мира не в состоянии искупить вины подмены Евангелия Христова законами человеческого царства, да ещё такими жестокими, как наши недавние законы о крепостном праве, смертной казни, телесных наказаниях и т. д., которые архипастырями нашими от лицa церкви признавались согласными с заветами Христа. Между тем из всех благ от союза церкви с государством сколько-нибудь реальное значение имел лишь церковно-государственный бюджет. Гонения за веру и защита веры явно противоречили учению вселенской церкви² и не принесли церкви ничего, кроме возникновения в ней ереси ересей — лицемерия, притворства. Права государственной службы если и сделали наше духовенство, особенно епископов, государственными чиновниками, то за то лишили их радости быть пастырями стада Христова, т. е. извратили самую сущность священнослужения в церкви. Овцы перестали слушать голос тех, которые называли себя пастырями. Остаётся бюджет. Ни мало не хочу уменьшать значение этого вопроса, хотя и верю всё же, что деньгами нельзя купить или вернее за деньги не должно продавать церковной свободы и церковной святыни. Но с одной стороны отделение церкви от государства не предполагает неизбежно крушения церковно-государственного бюджета— пример Бельгии, где государство платит жалованье священникам и поддерживает церковные учреждения как имеющие общекультурное значение. А затем бюджет может быть организован из добровольного обложения всех членов церкви. Если отделение церкви от государства не будет означать системы косвенного гонения на церковь, как во Франции, то государство само может организовать специальное церковное обложение православного населения, что при свободе совести и допускаемом законом внеисповедном состоянии ни в коем случае не явится посягательством на гражданскую свободу членов церкви. В случае же характер отношения государственной русской власти примет оттенок враждебности, то потребуется собственно церковная организация такого обложения. В этом случае, бесспорно, на первых порах нашим церковным людям придётся пережить болезненный процесс всяческих лишений при переходе к новому церковному быту, но всё же с уверенной надеждой, что с упрочением нового порядка церковной жизни, при активном участии мирян, дело материального обеспечения церковных учреждений и священнослужителей скоро наладится и при том не в таких нищенских размерах, как при императорском правительстве, так как для последнего церковь была слугой, а для народа она будет дорогой святыней.

Итак, мысль моя о коренной реформе церковной организации сводится прежде всего к решительному разграничению жизни церкви и государства. Церковь Христова должна быть в мире царством "не от мира сего", она должна воплощать в своей жизни те начала свободы и братской любви, которые остаются чужими для современного христианского государства почти в такой же мере, как и для языческого времени первохристианства. Это требование полного разграничения сферы церковной и государственной жизни я конкретизирую в виде системы отделения церкви от государства. Хорошо сознаю, что в данном случае мне приходится стоять не на той позиции, на какой у нас теперь стоит, по видимому, большинство церковных людей. Обыкновенно настойчиво и уверенно защищается автономия церкви, совершенная независимость церковной жизни от вмешательства в неё государственной власти, но дальше идёт речь о гибельности разрыва союза между церковью и государством для обеих сторон. Я этoй гибельности не признаю, напротив, считаю такое разъединение и для церкви благом, и для государства не убытком. Ведь сущность подлинно благотворного влияния церкви на жизнь государства состоит в том, что церковь есть первая воспитательница народа, культурно-христианская сила. Но такое значение церкви лишь возрастёт с её отделением от государства и, в частности, могут создаться настоящие церковные школы. А речи об автономии церкви при материальной зависимости её от государства, мне кажется, всегда останутся лишь словами, т.е. в жизни тот, кто платит деньги, тот платит их за что-нибудь и что-нибудь на них покупает. Утрата же представителями духовенства своего государственно-чиновничьего значения должна быть признана если и жертвой со стороны духовенства, то совершенно необходимой для блага церкви, как условие возрождения в ней института пастырства. И хочется верить, что это самоотречение не будет до конца тяжким, потому что у народа должны открыться глаза, чтобы видеть, и сердце, чтобы чувствовать горе свои пастырей.
Если, таким образом, отделение церкви от государства обещает свободу внутрицерковной жизни и даёт надежду на созидание через церковь царства Божьего в мире более интенсивным путём, то в деле реформы нашего внутреннего церковного быта наше внимание должно быть обращено на устранение из этого быта клерикальных тенденций, как стоящих на пути к осуществлению в церкви начала братства и на пути, главное, к непосредственному общению верующих со Христом. Обыкновенно у нас говорят, что нашей церкви с её недавним цезарепaпистическим укладом жизни вовсе не свойственна клерикальная тенденция. Но это не совсем так. Вместе с величайшей приниженностью нашей иерархии перед государственной властью, епископат наш томился тем большей жаждой власти над Божьим наследием — рядовым духовенством и народом. Угнетая приходское духовенство так, как только может угнетать одна человеческая группа другую, наше архипастырство вовсе утратило самую идею церковного пастырства. Епископы не могли не только руководить миллионами народа, составляющего православное население епархии, но и даже знать своё рядовое духовенство. Духовной отдалённости епископа от епархии отвечала и внешняя отчуждённость, отстранение от жизни клира и мирян, противохристианская роскошь внешнего быта и удручающее душевное одиночество. Опыт архиерейства у нас был в громадном большинстве опытом угасания духа живого и претворения людей в расчётливых карьеристов, властных чиновников, вовсе не авторитетных официальных проповедников, а по существу совершенно безразличных для епархии людей. Только поминание в церкви нового имени возвещало о том, что прежний владыка или скончался или переведен на другую кафедру. Духовенство волновалось одною мыслью — насколько хорош характер у нового владыки, а миряне ровно ничем не интересовались за редкими исключениями. Ещё меньше своими пасомыми интересовался владыка и ненужными являлись все эти слова о скорби при разлуке с паствой, потому что даже физической возможности не было узнать, а заочно любить, конечно, можно одинаково всех православных.
Итак, к народу лицом стояло лишь приходское духовенство. Те самые князья церкви, которые сделали всё для унижения и угнетения рядовых пастырей, они же старались и всё сделать для отдаления священника от народа. В истории, как мы видели, эта клерикальная тенденция проникла во все стороны нашего храмового богослужения. В пастырской деятельности стремились поддержать престиж священника отстранением народа от церковной жизни. Священник, обезличенный, обиженный, бесправный, почти нищий порою объявлялся сверху главой прихода и всей церковно-приходской жизни. И этот же глава должен был века ходить с протянутой рукой по приходу. Мне кажется, что большей классовой трагедии религиозного чувства, чем та, какую переживало и ещё переживает наше духовенство, трудно себе и представить. Выделенность из среды церкви вела прежде всего и больше всего к отчуждённости между пастырем и приходом, и наставление о высоте и достоинстве священного сана и его носителя могли только терзать сердце последнего невыносимым разладом сознания. Если и прежде и теперь ещё порой выражается удивление по поводу недостаточности влияния духовенства на приход, то эти речи или наивны, или бесстыдны. Надо понять, что если несмотря на всё, что делалось для разъединения духовенства с народом, всё-таки последний не до конца отошёл от своих пастырей, то прежде всего потому, что сами пастыри у нас были или из народной среды, или же вырастали в условиях почти народного быта. Но нельзя не признать, что было сделано всё для подтачивания собственно пастырского авторитета священника, отчасти за счёт его иерархического достоинства, как совершителя богослужения. Но и последнее не оставалось в стороне, вследствие системы сдельной платы за требоисправление. В России нет человека, который бы не знал этого горя нашей церковной жизни, которое морем разлилось по нашей земле. Главную моральную тяжесть гнёта поборов за требы несло, конечно, духовенство. Но тяжко оно отражалось и на религиозной психологии народа. Тяжко больше всего потому, что волей-неволей вводило деление в церкви пасомых на богатых и бедных, хотя бы такое деление было и условно. Не только в церкви продавалось и покупалось то, что не могло продаваться и покупаться, не только несчастный пастырь являлся с протянутой рукой в дома прихожан в такие мгновения, когда это было особенно тяжело и неуместно, но и само тело церкви раздиралось великим соблазном неравенства в церкви детей Божьих. Соблазн такой обиды современен началу церкви, достаточно для этого прочитать соборное послание ап. Иакова. И у нас это явилось тяжкой общецерковной болезнью. Чем настойчивей внушалась народному сознанию мысль, что спасение во Христе неотделимо от внешнего культа, тем страшнее была религиозная обида бедняков. Все знают, что поборы в нашей церкви были самым могущественным фактором при образовании сект и развитии сектантства. А до какой бесцеремонности доходило дело, показывает опыт некоторых наших обителей, где были отпечатаны таблицы — таксы разного рода "вечных поминовений". Если богословие наше учило, что "долг христианина хранить и умножать имущество"³, то современная церковная практика учила, что это имущество — один из путей в Царство небесное. Последнее усердно предлагалось купить и всегда находились покупатели не только среди людей религиозно-суеверных, но и все мы делали и будем делать это по традиции, по привычке.
Итак, во внутреннем быту церкви стоят преградами на пути к братскому общению в ней членов и препятствуют пастырскому деланию, во-первых, клерикальная отчуждённость иерархии от народа и, во-вторых, ненормальные условия обеспечения клира. Против первого церковного горя прямым врачевством является последовательное проведение начала соборности в жизнь церкви, а против второго — централизация средств содержания духовенства или же, параллельно с этим, "общественное священство".
Начало соборности в церкви по существу есть отличительная черта истинного православия oт инославия. Религиозной основой соборности в церкви является вера в религиозность верующих душ в глазах Божьих, как искупленных равно кровью Христа и призываемых к спасению через церковь — союз верующих в мире. А.С. Хомякову принадлежит бессмертная заслуга среди наших богословов точно формулировать и выдвинуть для сознания современников великое начало соборности, как подлинно православное начало церковного устроения. Если в своё время князья нашей церкви не допускали православнейших сочинений Хомякова в среду русского общества и эти сочинения издавались заграницей, то и теперь пророки византийско-русского клерикализма всё делают и готовы сделать для дискредитирования этой идеи соборности, не жалея упрёков и обвинений в протестантском уклоне мысли и недостатке уважения к иерархическому священству. Не считаю своей задачей всесторонне освещать вопрос о православности начала соборности с исторической точки зрения. Это сделано и продолжает делаться многими представителями нашей научной мысли. С точки зрения указанного в начале критерия ценности начал церковного быта не может подлежать ни малейшему сомнению, что начало соборности, которому противополагается иерархический абсолютизм в церкви, есть подлинно христианское начало, основывающееся на сыновней близости всех к Богу Отцу и Спасителю мира. И можно отметить, что русское церковное сознание сумело из горестного прошлого сделать вывод о преимуществах соборного устроения церковной жизни. Ещё до собора вводится выборное начало в приходской жизни, избираются епархиальные преосвященные, епархиальные съезды и сам собор составляется не из одних епископов, но также из клириков и мирян. Но однако, было бы очень ошибочно рассматривать эту победу как действительное торжество соборного начала в церкви. Церковные силы так распылены, настолько не организованы и в массе так индифферентны вследствие веково пассивности, что надеяться на планомерное и воодушевлённое участие всех в церковной жизни едва ли возможно. При этом отсутствие опыта церковной жизни не может не отразиться на первых шагах широкого участия всей церкви в деле церковного устроения. Здесь вполне возможны очень ошибочные шаги, здесь полная неосведомлённость, которой легко воспользоваться с своекорыстными целями, общая неподготовленность нашего народа к общественной работе и т. д. Было бы желательно в этом случае любящее руководство самого клира и самой иерархии. Но надежда на это очень сомнительна. Теперь у нас период классовой борьбы, и уже очень много данных имеется для того, чтобы уверенно утверждать глубоко недоброжелательное отношение нашего епископата к церковно обновленческому движению. В лучших случаях епископы держатся нейтрально, в редчайших - дружелюбно, в большинстве — враждебно. Печальная история наивного глумления Киевского нашего владыки над новыми церковными организациями едва ли является единственным примером того, как люди способны забыть всё, кроме интересов своей личной власти и почёта. И нет никакого сомнения, что на соборе будет момент решительной борьбы между клерикальной и соборной тенденцией. Момент этот несомненно будет связан с вопросом о восстановлении патриаршества в России. Последнее является наиболее ярким конкретным выражением Византийско-церковной идеологии. В Византии возникновение патриаршества было символом теснейшего союза церкви с государством на основах бюрократической централизации управления. Постепенно не оставалось ничего общего между пышностью и раболепством патриаршеrо двора в Византии и простотою и свободой Евангелия Христова. Даже Рим испугался кощунственного величания себя восточными патриархами (отец отцов, владыка владык, судья вселенной и пр.) В истории церкви не было ничего более бесславного, чем история Константинопольской, да и других патриархий. Полное раболепство и приниженность перед престолами императора делали патриарха в равной мере бессильным и в гражданской сфере. Не много светлого дала история патриаршества и у нас в России. И вот теперь, когда началось в великих болезнях рождение свободной России, наша русская клерикальная группа выдвигает идею восстановления патриаршества. Всё лучшее в церкви истомилось исканием правды Христовой в мире, исстрадалась от сознания забытости Христа и Его заветов, задыхается в атмосфере внешней церковности и лицемерного благочестия, а в это время жаждущему и измученному народному сердцу, вместо воды живой, желают преподнести отталкивающую фигуру „владыки владык" Византии, царского соперника на ниве совершенного угнетения свободно-творческой религиозной жизни. Трудно сказать уверенно, чего больше в этом проекте восстановления патриаршества - наивности или сознательной злобности. Думаю, что последней больше. Но во всяком случае во внешней организации церковного быта не может быть ничего более противного идее Христовой церкви, как именно идея земного владыки церкви нашей. Конечно это не значит, что восстановление патриаршества будет показателем совершенного упадка нашего церковного сознания. Просто ещё далеко не совершенно выяснилось направление, по какому должно совершаться у нас обновление церковной жизни. Но во всяком случае такая реформа, как восстановление патриаршества, надолго задержит постепенное и планомерное преобразование жизни нашей церкви по духу заветов Христовых, если ещё не вызовет открытого раскола. Потому что велико горе человека алчущего и жаждущего, если ему ничего не дадут те, на кого возлагается надежда; но уже вовсе безмерна обида и горе их, если вместо хлеба и воды жизни подадут им камень или змею.
Если стоять на той принципиальной основе церковной реформы, которая мною была обрисована, то ясно, что не о возвеличении епископской власти и великолепия быта должна идти речь, но о приближении епископов к народу в церкви, к живому общению их с паствой и к созданию авторитета епископской власти, не на богатстве их, не на поездках в каретах (история еп. Амвросия Гудко), не на блеске мишурного золота облачения и не на страхе перед административной властью, но на свободном преклонении перед подвигами веры и любви епископа в церкви. Первым условием обновления церковной нашей жизни в этом случае должно быть значительное число новых епископий. Нельзя серьёзно и искренно говорить о духовном общении епископа с паствой в наших миллионных по числу населения епархиях. Необходимо и желательно увеличение епископий по меньшей мере в десять раз, хотя и такое число ещё явится далеко не отвечающим интересам пастырского служения архиереев. Увеличение епископий не только будет отвечать практике древней церкви, но и явится путём к упрощению всего уклада архиерейской жизни и в том числе церковно-храмового богослужения. Рано или поздно народу станет ясным, что чин архиерейской литургии не имеет в себе ничего нового церковно-мистического, сравнительно с чином обычной литургии, а все особенности архиерейской литургии отражают в себе обычаи этикета посещения литургии Византийским императором и его семьею. Ясно, что святости и христианского смысла во всех этих обрядах очень немного. Говорю это не для того, чтобы настаивать на совершенном уничтожении чина архиерейской литургии. Это дело второстепенное и неспешное. Но когда в церковных органах по поводу желания удесятерить число епископий ссылаются на то, что не хватит средств поддержать известную роскошь архиерейского быта и видимую торжественность архиерейской литургии, то совершенно уверенно и спокойно можно сказать — не нужно этой роскоши и этой торжественности. Дальше от Византии это верно (да и то от Константинопольской кафедры), но наверное ближе к примеру Христовых апостолов.
В числе возражений против увеличения епископий ссылаются ещё на недостаток монашествующих кандидатов. Здесь также уверенно можно сказать, что и не надо вовсе монашеского архиерейства. Не потому лишь, что правило Константинопольского собора запрещает монаху быть епископом. Я считаю, что каноны для церкви, а не церковь для канонов. Но потому, что это соборное правило иметь великий смысл. Монах отрекаются от мира и его соблазнов для совершения дела своего спасения в обособлении в монастырь. Епископ бросается в волны житейского моря для поддержания жизни церкви в мире, для руководства этой жизнью, спасения погибающих, врачевания недужных. Епископ отдает всю любовь и тепло своей богатой души духовным детям. Это два пути церковного служения и личного спасения, пути оба достославные и законные, но и во многом различные. Впрочем, я не столько настаиваю на принципиальном различии этих путей и вытекающей отсюда их несоединимости, сколько на неестественности ограничения епископского достоинства принятием монашеского сана. Было бы излишне говорить подробно о той лжи и фальши, какие опутали во все у нас монашество епископов. В архиереи шли у нас или вдовцы священники, обездоленные в своей личной жизни люди, или так называемые монахи-карьеристы, принимавшие монашеский подвиг ради духовой карьеры. В том и другом случае монашество является средством для вовсе чуждых ему целей, в том и в другом случае епископы были монахами только по имени, не имея возможности исполнить монашеские уставы жизни. И если в первом случае еще очень нередко епископы являлись просто хорошими и добрыми людьми, хотя и плохими монахами, то во втором — типичными карьеристами с очень своеобразной психикой и нередко, искалеченной душою. В нашей церкви были единичные случаи рукоположения в епископы без монашеского пострига, но несомненно, что необходимо раз и навсегда разбить этот гибельный предрассудок, вернее своеобразный прием подбора архипастырей, не вдаваясь во внешние крайности, т. е. допуская к избранию в епископы и лиц, носящих монашеские клобуки, ибо, в сущности, к этому и сводится все монашество наших "ученых" иноков.
Mне случайно пришлось употребить слово избрание, но ясно из всего, что это краеугольный камень оцерковления иерархии. Она не будет никогда церковной и народной, если продолжится порядок назначенія лиц на священнослужительские места по дипломам или усмотрению. Не столько потому, что выбор будет в большинстве не удачен, сколько в силу отсутствия живых, естественных связей между паствой и пастырем до его рукоположения. Христианская любовь разделяет свойство всякой любви: надо знать, чтобы полюбить и делом доказать любовь, чтобы ей поверили и ей доверились. Избрание было практикой древней церкви, отчетливое эхо этой практики очень ясно слышно в чине и нашего рукоположения в его начале и конце, и эта практика уже воскресла в нашем быту с начала революционного движения. Нельзя этого не приветствовать, но и наивно было бы думать, что новый порядок церковной жизни легко может осуществиться у нас. Свобода - великое благо, но путь к ней всегда очень тяжел и в личной, и в общественной жизни. Так тяжел, что всегда много соблазнов отказаться от самой свободы во имя покоя и удобства жизни. То же и в жизни церковной. Мы отвыкли от участия в церковном строительстве, мы охотно допускали века, что класс священников постепенно снял с нас целый ряд церковных прав, обязанностей и забот и теперь, когда мы оглянулись и увидели, что не мы собственно обездолены, но церковь Христова едва ли не в параличе, мы скоро увидели грехи иерархии, но еще недостаточно сознали глубину церковной болезни. Естественно, что класс людей не в силах был понести в мире того бремени Христова, которое дано всему множеству верующих. Последние отошли от работы или были частью отогнаны от нее, а бессильное духовенство больше говорило о задачах церкви и великой миссии ее в мире, чем в силах было им служить осуществлению этих задач. На первый план выступили классовые, кастовые интересы, угнетение церковной жизни явилось путем к удержанию личной привилегированности в ней, и место живого пастырства заняло классовое служение, место христианского свободного строительства — бюрократическое устроение церковного быта. У иерархии гипертрофировалось чувство власти и авторитета; у паствы — атрофировалось чувство своего духовно-священнического достоинства и ответственности перед совестью за работу Господню в мире. Теперь требуется двойное самоотречение во имя любви ко Христу. Иерархия должна сознать свою слабость в церковном строительстве вне живого братского общения со всею церковью, сознать и покаяться больше за грехи отцов, чем за свои собственные. Народ церковный должен вспомнить о безмерности греха духовной лености и, видя церковь Христову глубоко униженной въ мире, сознать, что это наш общий и тяжкий грех перед Господом, сознать и покаяться также и за грех отцов и за свой собственный, за свою личную измену Христу ради дел этoгө мира. Избрание пастырей в церкви — это лишь частное явление в области общего церковного строительства. И это частное служение тогда только будет успешным и плодотворным, когда все сердце членов церкви будетъ отдано ей, ее строительству. Избрание членов клира есть то же служение церкви, не столько право верующих, сколько их долг, священная обязанность, налагающая нелегкие нравственные обязательства на избирателей: недостаточно выбрать лучшего, но надо его сделать сильным, надо на своих плечах нести общецерковные тяготы, окружить самой теплой любовью избранника и вместе с ним делить труд и ответственность за успех церковного делания. Конечно, ничто сразу не приходит. Нужен опыт церковной жизни для того, чтобы разумно и плодотворно в ней работать. И слава Богу, что опыт этот уже начался, нужно лишь помнить, что ничто великое не приходит сразу, и успешной деятельности в любой области жизни предшествует долгое и настойчивое ученичество.
Мне хочется еще коснуться одного частного и, казалось бы, совсем второстепенного в церковном деле вопроса о материальном обеспечении духовенства. Вопрос это стоит теперь очень остро, м. б. приближается его невольный кризис, если будет прекращена выдача государственных средств на содержание духовенства и церковных учреждений, если пробудившаяся со стихийной силой у народа жажда брать, но не давать, поведет к отобранию церковно-приходской земли и т.д. Но и помимо этой внешней стихийности уже более чем ясно стало каждому в церкви, что существующий способ обеспечения духовенства в равной мере и недостаточен и унизителен. А если вспомнить то, что было сказано о долге беспощадно бороться с торговлей в нашей церкви как с величайшей язвой нашего быта, то будет достаточно понятно, почему материальный вопрос я ставлю рядом с чисто церковными и даже богослужебным каноном. Для меня решение вопроса о содержании в церкви духовенства и церковных учреждений очень затрудняется признанием начала отделения церкви от государства желательным для интересов церковной жизни. Если так, то ясно, что о государственном жалованьи речи быть почти наверное не может. Единственным выходом является при существовании платного священства в церкви организация обеспечения духовенства самими православными. И здесь я представляю возможность двоякого пути: или каждый приход обеспечивает причт и вносит известную сумму в общецерковный фонд на содержание церковных учреждений; или же все православные обязываются определенным обложением, которое поступает в заведование центрального хозяйственного органа церкви, который ведает вопросами справедливого и равномерного вознаграждения священнослужителей и поддержания церковных учреждений. Последняя форма — централистическая и в известном смысле бюрократическая. Но я лично в материальном вопросе этого бы не страшился и даже предпочел ее. Последнее я сделал бы в силу тех соображений, что при желательности с корнем вырывать начало местничества в церкви и бороться с постоянной переменой приходов и епархий, очень важно установить одинаковые оклады содержания духовенства (вернее равномерные) и ослабить в этом случае возможное неравенство приходов и епархий.
Но не могу сказать, чтобы такое экономическое решение вопроса вполне удовлетворяло церковное чувство и до конца отвечало началу братства в церкви и принципу обще-церковной работы. Этому идеалу церковная устроения, по моему убеждению, отвечает лучше всего идея бесплатного общественного священства, горячо защищаемая и серьезно обоснованная отцом Василием Красносамарским (приходской священник в г. Самаре). Читатели „Христианской мысли" достаточно знакомы с его аргументацией. Для не читателей позволю в общих чертах напомнить основы решения пастырского вопроса о. Василием, к которому и лично я примыкаю.
Бесплатное священство — это такое пастырство в церкви, служение которого непременно должно быть бесплатным, под какими бы формами ни проникала плата за священническій труд. Теперешний порядок "сдельной платы" за исполнение пастырских обязанностей ведет неизбежно к разделению в церкви богатых и бедных, а, главное, является известная противоположность между интересами пастыря и пасомых, как всюду существует эта противоположность между трудом и капиталом. Не спасает положения и постоянное жалованье. Если его будет платить правительство, то оно потребует соответствующих услуг, как и было раньше: услуги много превосходили нищенскую субсидию, получаемую духовенством. Если жалованье будет платить община, хотя бы и при посредстве центрального органа, то все же нужно сохранится источник известной враждебности между интересами пастырей и паствы: ведь жалованье тоже придется взыскивать путем налогов, а последнее — путем репрессий. К тому же наемника всегда контролирует работодатель, и живое пастырское дело будет подавлено внешней регламентацией. Только бесплатное священство гарантирует подлинную свободу пастырского делания, разрушает все перегородки между пастырем и паствой и радикально изгоняет из Церкви начало купли и продажи.
Каким же путем может быть создан в церкви институт бесплатного священства? Это, конечно, будет возможно только тогда, когда священники будут добывать средства к жизни не исполнением своих пастырских обязанностей, но трудом рук своих, служением на различных поприщах жизни. Земледелец, рабочий, доктор, чиновник — все они могут быть избираемы и рукополагаемы во священники, оставаясь при своем прежнем деле, если только эти лица имеют опыт религиозной жизни, являются верными членами Христовой Церкви и пламенеть любовью к братьям своим по вере. Конечно, тогда число приходов должно будет по меньшей мере удесятириться, чтобы возможно было успешно исполнять пастырское служение, и при таких даже условиях без са самоотверженного сокращения личных дел и отдачи церкви досуга и сердца не может быть и речи и о бесплатном священстве. Но без этого нет и вообще ни одного общественного дела, в особенности дела служения народу. Найдутся, Бог даст, и в Церкви такие самоотверженные работники, тем более, что при маленьких приходских ячейках и времени потребуется не так много для совершения треб.
Что касается вопроса о каноничности подобного бесплатного общественного священства, то это вне сомнений. Во всей неприкосновенности сохраняется вера в богоучрежденность церковной иерархии и в ее преемственность. Епископы и священники также избираются клиром и мірянами и рукополагаются епископами, как это и должно быть по обычаям церкви. Таким образом церковно революционного в идее бесплатного священства ничего нет. Напротив, в древней Церкви епископы и пресвитеры сплошь и рядом зарабатывали пропитание трудом рук своих и совершенно бесплатно исполняли свое служение в церкви. Известен трогательный пример известного Александра угольщика, который был поставлен епископом и не оставлял своего скромного занятія. Интересны и слова Посошкова о нашем древнем русском духовенстве: "У нас в России сельские попы питаются своей работой и ничем они от пахотных мужиков не отменны. Мужик за соху, и поп за соху; мужики за косу, и поп за косу. Жалованья государева им нет, от мирян им никакого подаяния нет же".
Но если с догматической и канонической точек зрения бесплатное общественное священство не представляет собою чего-либо нового или тем более противоканонического, то в этическом и профессиональном отношении дело идет, конечно, о глубочайшей и коренной реформе нашего церковного быта. Такая реформа вызывается, по моему мнению, тем, что классовый характер корпораций священников явился громадным препятствием на пути к возможно тесному единству пастыря и прихода, когда между ними на протяжении веков создалась такая стена, разбить которую необходимо для блага церкви. И общественное бесплатное священство должно явиться плотью от плоти самой церковной общины в совершенной гармонии интересов всех ее членов.
Одинъ вашъ русский социал-революционер, говоря на митинге о церковном вопросе, сказали: само собою разумеется, что мы желаем лучших порядков в церкви, но не обездоленья людей, и потому все нужно сделать, чтобы не упала на землю ни одна лишняя слеза. Если так думают лучшие из политических деятелей, то тем более неизбежна такая дума для нас, людей церковных, кровно связанных с духовным сословием. Отец В. Красносамарский обстоятельно рассмотрел вопрос об отношении нового бесплатного общественного священства к теперешнему платному и пришел к выводу, что эти отношения должны утверждаться на таком начале, что сами теперешние священники должны руководить постепенным введением в церковный быть института бесплатного священства и не только не опасаться уменьшения дохода при новом порядке, но напротив, его увеличения и упрочения авторитетности своего положения в приходе. Бесплатное священство должно заступить место платного не насилием или захватным правом, но как дети занимают место родителей, по благословению родительской любви. „Добровольные даяния" сохраняются до известной поры, в течении жизни одного или двух поколений теперешних священников, и поступают в собственность представителей теперешнего класса священников, причем обеспечение их предоставляется или приходу, или же возлагается на центрально-хозяйственный орган устроения церковного быта.
Таковы основы возможного и у нас института общественного священства. Утверждение его было бы показателем высокого религиозного одушевления нашего общества, но пока лишь можно мечтать об этом. Делать же нужно и неотложно все возможное для смягчения по крайней мере тяжелых язв современного уклада жизни духовенства и более нормального обеспечения его содержания.

В заключение считаю нужным коснуться одного вопроса, имеющего отношение ко всем почти сторонам церковной жизни. Это вопрос обязательности канонов. Если прислушаться к речам о реформе в нашей церкви как на соборе, так и до собора, то красной нитью проходит стремление как защитников обновления церковной жизни, так и церковных консерваторов обосновывать свои предложения канонически. И я лично, по поводу всего сказанного мною относительно направления церковной реформы, могу уверенно утверждать, что ничего антиканонического мною не было сказано или предложено. Но при всем том было бы совершенно ошибочным шагом подходить к церковной реформе только с „книгой правил" и уже вовсе преступно ради этой книги забывать основания нашей веры — Евангелие Христово и апостольские писания. Такое забвение, как я раньше сказал, у нас безусловно бывает и очень горестно отражается на судьбах церковной миссии в мире. И как мне кажется, приближается время, когда нужно будет с достаточной твердостью и ясностью поставить вопрос о значении канонов в церковной жизни, в частности и канонов греческой церкви для нашей русской. Наука и жизнь уже собственно дали ответ на этот вопрос. Первая разграничила церковные определения на догматические, основоположные в церкви, и на историко-бытовые, отвечавшие запросам своего времени и отражавшие особенности быта восточных церквей той или другой эпохи. Ясно, что в то время как первые каноны являются незыблемыми основаниями при устроении церковной жизни, вторые имеют значение относительное и должны являться нормами церковной жизни лишь до нового соборного определения по известному вопросу. Было бы прямым угнетением свободного развития церковной жизни, если бы пытаться создавать эту жизнь ни преклонении перед буквой канонов. Это было бы не только ошибочно, но порою и просто невозможно. Например, апостол Павел пишет, что епископ должен быть мужем одной жены, и постановление 6-го собора требует безбрачия епископа и в церковном быту утвердилось последнее. Это, конечно, лишь пример. Очень много и таких канонов, которые вовсе не исполняются в церкви, и о них вспоминают лишь тогда, когда этого требуют интересы полемики по известному вопросу. Сущность дела в том, что церковные каноны, определяющие быт духовенства и основы церковной дисциплины, должны всегда определяться самою церковью (поместной) соответственно запросам времени, задачам церковной миссии в мире и другим условиям церковной жизни известной местности. Иначе может создаться искусственный застой в церковной жизни и возложение вовсе ненужного бремени на плечи верных. Если у нас утвердится действительно соборное управление церковью, то надо иметь решимость признать и наши церковные соборы вполне правомочными и отменять каноны греческой церкви, касающиеся церковного быта, и создавать новые, определяющие нормы жизни церкви в данное время. Я не развиваю подробно этого положения, которое считаю, однако, бесспорным и очень важным. Для моего доклада оно не иметь предрешающего значения, так так я говорил лишь о направлении реформы церковной жизни, а не о конкретных шагах в деле этой реформы. Но с основным тезисом моего доклада вопрос о канонах находится в очень тесной связи. Им необходимо отвести в церковном жизнепонимании самое почетное, но все же надлежащее место регулятора внешней стороны церковной жизни. Но они, церковные каноны, не должны становиться как бы выше заветов самого Евангелия и не должны заслонять главное в законе Христовом.
Этим повторением основной мысли своего доклада я и заканчиваю его. Не говорю ничего относительно направления работ на первом Всероссийском соборе, потому что еще недостаточно выяснилось, чего в области реформ церкви можно ожидать от собора. Но вообще последний может лишь определять общее направление церковной жизни, но рост ее всецело определяется волей Божьей (предмет нашей молитвы — "да приидет Царствие Твое") и возможно живым участием в церковной жизни всех членов церкви.